Он едва заметно усмехнулся – вопреки восточной манере не выражать лицом ничего.

– Чоколат. Занатон.

Я не стал говорить ему, что не женат, и опустил подарок в карман. Он указал на человека, одиноко стоявшего на противоположном конце холла.

– Ое гапи маро мефахмед?

Я покачал головой:

– Ман уро намешиносам.

– Иштоб накунед, – настаивал он. – Ое дар ед надоред?

Я всмотрелся повнимательнее, как бы вспоминая. И кивнул:

– Бале. Ман сахз кардаам.

На самом же деле я узнал его сразу. Он остался таким же; с первого взгляда его легко можно было принять за посольского служащего среднего ранга, из тех, что любят называть себя дипломатами, однако никаких вопросов не решают и доступа к серьезной информации не имеют; одним словом, мелкая сошка – одетый с некоторым даже щегольством, гладколицый, причесанный на пробор и благоухающий лосьонами и дезодорантами, в стодолларовых очках и галстуке ручной работы, удачно подобранном в тон, стремящийся произвести впечатление значительного лица и потому всегда тяжеловесно-серьезный. Таким он был четыре года тому назад, таким же остался и сегодня, похоже, ничуть не продвинувшись по службе. К этой характеристике можно добавить лишь одно: на деле он был совершенно не тем, кем выглядел, но об этом знали немногие.

Предполагалось, разумеется, что мне это неизвестно; да и в самом деле, – какое могло быть дело до таких вроде бы закрыто-элитных людей, как шейх Абу Мансур, иностранному разъездному корреспонденту господину фон Веберу, пишущему только о российских проблемах? Именно в названном качестве я с этим парнем встречался в последний раз – в Каире, кажется? (Ничего удивительного: Средиземноморье всегда относилось к числу российских проблем.) Однако прежде той была еще одна встреча, уже давно, и в те дни я не был еще ни журналистом, ни Вебером. Что делать, все меняется в этом неустойчивом мире!

Таким образом, на сию минуту у меня было некоторое преимущество в информации; однако я прекрасно понимал, что уже через несколько мгновений оно испарится: встретившись со мной лицом к лицу, он скорее всего меня опознает – если сработает профессиональная память, – и все необходимые умозаключения сделает с быстротой хорошего компьютера. У него наверняка уже возникли сомнения по поводу самого моего появления здесь; но подозрения эти могли привести к нескольким выводам, и только поговорив с ним, можно было бы понять, на каком же из них он остановился. Кроме того, для меня представляло немалый интерес выяснить, зачем сам-то он явился сюда. Уж не ради меня, во всяком случае. Таким образом наши позиции уравняются. Ну, что же, понимание ситуации заставит его разговаривать со мной серьезно, а не блефовать с парой двоек на руках.

Однако самому мне казалось, что я еще не вполне перестроился для такого разговора. Нужно было сменить образ. А еще прежде – решить, хочу ли я вообще с ним разговаривать. И я несколькими движениями вывел себя из поля его зрения. Пока что посижу в этом вот закоулочке…

Закоулок оказался не только уютным, но и продуктивным – в смысле получения некоторой информации. Потому что по ту сторону здоровенной кадки с пальмой, чьи вееры свешивались низко и могли бы укрыть меня (вздумай я спрятаться), разговаривали два дипломата: первый секретарь одного посольства, обладающего, пожалуй, самым большим зданием в Москве из всех иностранных представительств, лично с ним я знаком не был (во всяком случае, для всех остальных); вторым же оказался известный мне мужичок, не так давно служивший в российском посольстве в Каире, а сейчас занимавший среднего уровня должность в Ближневосточном отделе МИДа. Я сделал вид, что вовсе не намерен слушать их болтовню. Они же, похоже, не обратили на меня никакого внимания.

– …Не можете ли сказать мне по старой дружбе, что, в конце концов, у вас сейчас происходит? Вы что, всерьез намерены принять ислам? Окончательно порвать с Европой?

Эта реплика принадлежала, разумеется, иностранцу.

– Происходит? У нас – период утверждения. Ислам – составная его часть. Элемент утверждения.

– Не хотите ли выразиться более, так сказать, доступно?

– С удовольствием: все это – открытая информация. В России был период сохранения…

– Простите?

– Ах да. Это на нашем внутреннем жаргоне. В конце прошлого века Россия пережила период распада. Вы готовились к работе в Москве и должны знать, что кроме отделившихся были еще и другие, желавшие выйти и более не возвращаться, хотя каждому серьезному человеку было ясно, что «Не возвращаться» – вряд ли получится…

– Хотел бы возразить. Почему же – если прошлое столетие было веком распада империй?

– Западных, дорогой советник. Периодизируя мировую историю и выявляя тенденции ее развития, все вы упускаете из виду одно: Россия – к счастью или на беду, сделана из вещества с обратным знаком – из антивещества, если угодно. То есть там, где нормальное тело падает – она взлетает, и не может иначе, такова ее физика. Угодно пример? Сколько хотите, пусть хотя бы Вторая мировая война… Там, где нормальное отталкивает, – она притягивает, и наоборот. Такова ее мировая линия. Ее, так сказать, генеральный курс. Итак, наступил период сохранения. Он занял практически все время до начала ХХI-го. Я считаю, что он ограничивался десятью годами: до 2012-го. Затем наступил период собирания. Избежать его можно было лишь ввязав Россию в Европу настолько, чтобы всякая попытка выйти за рамки приличий оказалась для нее невыносимо болезненной – политически и, главное, экономически.

Но вместо разумной деятельности по прорастанию Европы в Россию нас продолжали обносить флажками, словно волков. Что же оставалось делать России? Строить великую армию? Но это – производное действие, а не основное: чтобы строить что угодно, нужно сперва раздобыть денег. России требовались деньги и союзники взамен тех, которых она потеряла, когда перестал существовать Варшавский пакт. Она – правда, совершив перед тем несколько ошибочных ходов – принялась искать в единственном направлении, где имело смысл. Вам известно, в каком: на Юго-Востоке. И нашла. И то, и другое. Нашла даже больше, чем искала. Началось с Ирана, а чем завершается – вы сейчас и сами видите результаты простым глазом.

– Полно, – усомнился советник. – Так ли все хорошо на самом деле?..

Слушать их было скучно; все, что они там обсасывали, было давным-давно известно любому, кого это интересовало. И тем не менее такие прописные истины придется пережевывать еще не год и не два. Запад – и американцы прежде всего – никогда ни черта не понимал в русских делах. Боюсь, что даже татарское нашествие, вольно или невольно, представлялось им чем-то вроде войны с индейцами, потому что в их подкорке других критериев для сравнения просто не существовало. А трагические «Тридцать седьмые» сравнивались с порой маккартизма; как говорится, господин учитель, я хотел бы иметь ваши заботы. Вот почему они не в состоянии – да и не хотят – понять основную и истинную причину смены румбов. Еще Нашествие обручило нас с Азией; и все последующие столетия мы лишь то и делали, что убегали от Востока, а он не гнался, он просто не отпускал. Еще в начале века Россия выглядела утесом на берегу океана – бурного океана, который, ни на миг не стихая, все подтачивал и подмывал основание кряжа, южное основание, на котором и покоилось величие России, ее фундаментальность. Океан ислама. Можно было, конечно, строить какие-то дамбы и волноломы, но такие полумеры давали разве что моральное удовлетворение, и очень ненадолго. Опасность колоссального, воистину рокового оползня росла. И, не исключено, Европа ждала, когда он произойдет: тогда то, что осталось бы от России, можно было бы принять в Европу без всяких опасений – оно и на самом деле оказалось бы всего лишь окраиной, никак не более. Убежать от судьбы было некуда: куда ни устремись, Россию с собой не унесешь.